Эйтан Финкельштейн, МюнхенЗаскочить в этот город раз в году,Похрустеть снежком в Английском саду,Посидеть с приятелем борода к бороде,Рассуждая, быть или не быть бедеК.К.БородачЭйтан ФинкельштейнИменно: борода к бороде!Костя приезжал ко мне в Мюнхен в разное время, но чаще всего перед Рождеством, когда двери университета, где он отбывал очередной саббатикл (шаббатон), закрывались, а до Нового года, который он всегда проводил дома, в Ришоне, оставалась целая неделя. Но когда бы это не случалось, он непременно являлся с густой, не по годам черной, хотя и с проседью, бородой. И так же непременно и с немалыми мучениями бороду эту сбривал перед вылетом в Израиль: Лариса мою бороду терпеть не может, говорит, целовать некуда.Бороде его я завидовал моя уже давно была совершенно седой.ПутешественникПервые вопросы: где был, кого видел, что слышал?А был он везде, и это при том, что новомодный обывательский фетиш: коллекционирование парижей и лондонов, был для него абсолютно чужд. Многочисленные поездки, часто в самые нетуристические места, связаны были с его невероятно широким кругозором и глубокой эрудицией в том, что касалось европейской истории, архитектуры, живописи, музыки, кино и, само собой науки. Но не только это заставляло его срываться с места и отправляться даже туда, где он бывал уже не раз. Аналитический ум, удивительная память и неиссякаемая жажда еще раз увидеть, еще раз осмыслить гнали его туда, куда привезли картину малоизвестного художника, которого Костя считал гениальным, туда, где на кинофестивале должны показать забытый всеми черно-белый фильм, туда, где ждали с лекцией австрийского философа, который когда-то пытался создать интеллигенцию в Бразилии. Лишь один мой знакомый Томас Венцлова (1) превосходил Костю в том, что касалось путешествий как потребности культурной и духовной. В арсенале Венцловы более ста стран и заповедных мест, таких как Ватиканская библиотека, остров Пасхи, пирамиды Солнца и Луны в ТеотиуаканВ том, что касалось еврейской истории, познания Кости были разорваны на части, в одной из которых он мог поспорить с профессором еврейской истории, в другом едва понимал, о чем речь. Ты не был в Шпаере? Так ведь Шпаер, Вормс и Майнц это тот самый треугольник Рейнланд наша родина, родина ашкеназим. Здесь возникла ашкеназская синагога и сложился соответствующий ей уклад жизни, здесь родился язык идиш, отсюда идут Шапиры, Ашкенази и другие знаковые еврейские фамилии. К тому же там находится самое старое еврейское кладбище в Европе, молельня Раши, в первозданном виде сохранилась миква Х века!Костя смутился, почесал затылок. В следующий приезд доложил: Был в Шпаере. Лучший город в Европе!ФизикКостя появлялся у меня как раз тогда, когда становились известны имена очередных нобелевских лауреатов по физике. С обсуждения этих имен и начинались разговоры по профессии. Инструментальные премии и у него, и у меня вызывали недоумение. Я высказал предположение, что коль скоро все они исходят из ЦЕРНа, то объяснить их можно желанием Шведской академии поддержать сам этот институт, продукт трещащего по швам европейского единства, известный неимоверным пожиранием средств и неадекватными этим средствам достижениями по части физики. Костя с сомнением покачал головой: Не уверен, это все же ЦЕРН! ЦЕРН все еще представлялся ему частью великого и непогрешимого мира европейской науки. Сошлись мы в оценке премии 2010 года Гейму-Новоселову. Но не потому, что ребята были своими, а потому, что там действительно была высокая физика.А потом и это вообще было нашим любимым занятием, непременным атрибутом наших встреч каждый составлял список потенциальных кандидатов, которые могли претендовать на нобелевку по физике. После сверки выяснилось: у Кости шесть кандидатов, у меня три. Имена частично совпали, но уверенности в том, что кто-то из них премию получит, ни у него, ни у меня не было.О собственных работах, удачах и неудачах мы почти не говорили (по принципу: о присутствующих не говорят). Разве что я всегда спрашивал: Куда направишь стопы в следующем году? Он неохотно отвечал, и лишь однажды, когда я спросил, как прошел его визит в Сколково и что представляет собой эта контора, Костя оживился. Научный уровень той лаборатории, где он провел целый месяц, Костя оценил очень высоко: Не хуже, чем в самых знаменитых лабораториях мира. А вот контора? Из обещанной мне суммы получил только треть. Как такое случилось, даже не понял.ЖивописьЕвропейскую живопись от и до - Костя знал и любил невероятно. Любил разгадывать замысел художника, оценивать, насколько он ему удался. Любил сравнивать мастеров всех со всеми, строя порой удивительные догадки и предположения. Однако к разного рода классификациям живописи, делениям на периоды, на измы, на школы относился скептически. Художник это тайна, а тайну нельзя структурировать!.Между прочим, Костя частенько и с нескрываемым удовольствием рассказывал о своем дальнем родственнике Мишеле Кикоине. Том самом, что вместе с сотоварищами Хаимом Сутиным и Пинхасом Кременем покинул Вильно еще до первой мировой (по причине невозможности евреям России жить и учиться вне черты оседлости) и вошел в историю живописи в качестве выдающегося французского художника-импрессиониста. Рассказывал Костя и о его сыне французском кинорежиссере Жаке Кикоине, о встречах с их потомками.И снова списки. В его списке на первом месте Модильяни - гений, на втором Владимир Вейсберг. В моем оба эти имени тоже значились.ЛитератураПоначалу к стихам Кости я относился несерьезно: кто только ни балуется стишками! Потом понял у Кости это серьезно. А еще позже стал их всячески пропагандировать. Помню, дал прочесть сборник От августа до августа (2) старому своему другу, литератору и большому ценителю поэзии (не только русской) Борису Хазанову (3). Хазанов, по таким случаям любил выступить в роли цадика: разъяснял, добавлял, давал советы. А тут являюсь, спрашиваю: прочли Кикоина? Хазанов был краток: Замечательные стихи. Книгу не отдам, буду читать еще.Константин Кикоин, злКостя перемену мою в отношении своих стихов подметил, очень тому удивился, но в силу того же принципа о присутствующих не говорят, стихов его мы не обсуждали. Да и о моих книгах он мне ничего никогда не говорил. Не знаю даже, читал ли он их.И снова списки. Вот пример: лучшие авторы/произведений русской литературы ХХ века? В его списке: Белый. Петербург, Шолохов. Тихий дон, Платонов. Котлован, Булгаков. Белая Гвардия, Горенштейн. Псалом. Сверились. Все совпало, кроме разве того, что у меня фигурировал еще и Горький.ИсторияИ то сказать, отцы наши были ровесниками, дважды земляками, оба физики, оба молились одним научным богам, оба до самозабвения были преданы науке и работали так страстно, что ныне никому и присниться не может. Абрам Константинович работал в Институте физики металлов УФАНа. Мой отец в Институте электрохимии того же УФАНа. К тому же, отец много лет преподавал на кафедре физики в УПИ. Абрам Константинович преподавал там же, а позже - в Уральском университете. Оба были спортсменами. Абрам Константинович (как и старший его брат Исаак), был заядлыми альпинистом с довоенным стажем. Костя уверял, что Абрам Константинович консультировал Красную Армию, когда там начали создавать горно-стрелковые части.Мой отец был страстным теннисистом. Каким-то образом он умудрился соблазнить игрой в теннис высоких городских начальников, а от того теннис был исключен (конечно, в рамках города Свердловска) из списка буржуазных видов спорта, появились теннисные корты, возникли секции и детские школы тенниса, одну из которых я посещал будучи еще дошкольником. Занимался ли Костя в детстве каким-либо спортом, не знаю, не помню, чтобы он когда-то об этом говорил.Были ли наши отцы друзьями? Точно нет! Хорошо знали друг друга, пересекались на разных научных форумах, имели много общих знакомых из числа коллег и научной общественности города, ноКостя всегда и с упоением рассказывал о том, что отец и дядя Исаак были людьми верующими. Оба знали идиш и иврит, регулярно молились, справляли Песах, Рош а-Шана, а на Йом Кипур дядя Исаак, даже будучи начальственным и секретным академиком, заместителем директора Курчатовского института, непременно уезжал в Ленинград и молился в тамошней синагоге всю ночь. Верю, слышал об этом и из других источников. Уже в постперестроечные годы, в очень преклонном возрасте Абрам Константинович преподавал молодежи иврит.Но все это будет потом, а в военное и первое послевоенное время (Абрам Константинович появился в Свердловске в 1943 году) оба брата делали большую научную карьеру. Исаак Константинович еще до войны был известен, как исключительно одаренный инженер-физик. Ему принадлежало много важных разработок, создание уникальных приборов спецназначения, о которых мало что известно или неизвестно вовсе. Послужной и наградной список И. Кикоина заставил Курчатова включить его одним из первых в атомную пульку и, более того, сделать своим заместителем. Важнейшим достижением Исаака Константиновича в атомном проекте стала разработка новой конструкции центрифуг и системы их использования для обогащения урана в промышленных масштабах. Под его руководством в закрытом городке Свердловск-44 был построен гигантский завод по обогащению урана (это и поныне самый крупный в мире завод по производству оружейного плутония).Итак, благодаря И. Кикоину атомный проект получил нужное количество плутония, Курчатов вздохнул с облегчением, а Берия (или даже сам Сталин) распорядились присвоить ему звание Героя соцтруда и выделить самую хорошую квартиру в Свердловске. Оба брата с семьями поселились в этой элитной квартире со всеми удобствами (большая редкость для Свердловска того времени). Вскоре, однако, старший Кикоин отбыл в Москву, где стал одним из организаторов Института атомной энергии АН (Курчатовка), а элитная квартира, после некоторых передряг, все же досталась семье младшего брата.Судьба Абрама Константиновича сложилась иначе. По рассказам Кости, Абрам Константинович всячески стремился попасть в атомную пульку и чуть ли уже не работал какое-то время в Челябинске-40, (Сороковушке). Но вскоре был оттуда уволен и, несмотря на все попытки и на протекцию старшего брата, вернуться туда ему не удалось. Костя рассказывал об этом с большим сожалением и утверждал, что виной тому был длинный язык Кикоина-младшего: он, дескать, где-то сказал что-то лишнее, в МГБ на него обозлились и закрыли ему дорогу в атомный проект.Версия Кости кажется мне неубедительной. В атомном проекте работали многие некошерные ученые. В частности, Тимофеев-Ресовский, невозвращенец, заместитель директора Расового института времен нацизма, ближайший друг Альфреда Розенберга, тот самый ученый, который, по утверждению немецких историков, входил в научную элиту Третьего Рейха! После войны он был вывезен в СССР и осужден на десять лет лагерей. Однако у Курчатова был карт-бланш от Берии: Для пользы дела бери, кого хочешь и откуда хочешь! Почему Курчатов не воспользовался своим правом в отношении Абрама Кикоина, неясно. Как бы там ни было, большой всесоюзной карьеры Абрам Константинович не сделал, до последних дней жил и работал в Свердловске и оставил по себе добрую память коллег и учеников.В годы войны мой отец работал на военном заводе, где занимался разработкой оптических прицелов военного назначения. По окончании войны, когда спецам разрешили покидать военные предприятия, он ушел в Палату мер и весов (позже Институт метрологии), которую за считаные годы превратил из традиционного хранилища разного рода эталонов в современный научно-исследовательский институт. Здесь он создал лабораторию рентгеноструктурного анализа, что стало его главной темой на всю оставшуюся жизнь. Все шло хорошо, пока в один прекрасный день в городской газете не появилась статья Осиное гнездо на Лысой горке. (Институт стоял на Лысой горке). Отца обвинили в том, что он наводнил институт троцкистами, бывшими военнопленными, еврейскими националистами, родственниками врагов народа и пр. Правда, уволили его за то, что он угрожал ножом русскому рабочему. Ареста ждали со дня на день, но дело происходило в январе 1953, а в марте арестовывать было уже поздно. Отца не посадили, но о возвращении в институт не могло быть и речи. Отец долго был без работы; время изменилось, но черная метка осталась! Наконец, по просьбе академика С. Вонсовского его приняли на кафедру физики в УПИ, где он преподавал курс общей физики и продолжал исследования в области рентгеноструктурного анализа.Если Абрам Константинович вынес из родительского дома знание иврита, то мой отец знал только идиш. Но это был наш домашний язык. Дедушка и бабушка строго блюли кашрут, дома молились регулярно, да и синагогу посещали весьма часто. Отец в синагоге бывал разве что на праздники и по делу - то проводку ремонтировал, то еще что-то. Жили мы на улице Розы Люксембург, в районе, который в Европе назвали бы Старый город, он же еврейский город, потому что большинство коренных евреев селились именно здесь. Через дом от нас жила семья расстрелянного раввина Моисея Лева, а еще через дом жил действующий раввин, весьма импозантный мужчина, имени которого я не помню. Жили мы в двухэтажном доме красного кирпича, что тоже считалось привилегией, ибо кругом стояли деревянные домишки уральской архитектуры и какие-то совсем уж несуразные развалюхи. Правда, в нашем элитном доме не было никаких удобств, печь топили дровами, за водой ходили на колонку, нужду справляли во дворе. Занимали мы две нижние комнаты, в которых в годы войны и сразу после нее постоянных жильцов было человек десять, а непостоянных уже и не помню. Во дворе был огород, бабушка держала кур, которые несли яйца, а в положенное время отправлялись к резнику в синагогу. Чаще всего на эту процедуру я бабушку сопровождал.По большим праздникам в синагоге и около нее собиралось столько людей, что милиция перекрывала улицу Куйбышева, где внизу, в овраге, и находилось убогое здание свердловской синагоги. Но один раз людей было даже больше, чем обычно. Это случилось сразу после 14 мая 1948 года, когда объявили о создании Государства Израиль. Люди поздравляли друг друга, танцевали, пели. И я, шестилетний, танцевал со всеми Короче, мы были социальными или практикующими евреями, а проще - обычными местными евреями, неформальными членами общины, принимавшими участие в ее жизни.Кикоины, как теперь говорят, там не стояли. В сущности, они были марранами, высокопоставленными советскими марранами, держащими дистанцию по отношению к тем, кто своего еврейства не скрывал. Никто из них в синагоге не бывал, не уверен даже, знали ли они, где она находится. Участия в еврейской жизни не принимали, а приверженность отца и дяди к религии отцов держалась, по словам Кости, в строгом секрете. Оба Кикоиных были членами партии, а в нашем доме слово партийный считалось ругательным. Кикоины получали пайки из спецраспределителя, мы - посылки из Америки. Бабушка и дедушка вели переписку с многочисленными родственниками в Америке, Аргентине, Израиле, и я наперечет знал их имена. Костя узнал о существовании заграничных родственников лишь в зрелые годы, когда стал интересоваться историей своей семьиТак могли ли Абрам Константинович и мой отец быть друзьями?ПредысторияКостя был безгранично предан двум вещам семье и науке. Отца и дядю обожал безмерно и без каких-либо оговорок. Ту самую лучшую квартиру в Свердловске он считал родовым гнездом и до последних дней жизни делал все помогал материально сестре, которая живет там и по сей день - для того, чтобы иметь возможность время от времени посидеть за отцовским письменным столом.О детских годах в Свердловске Костя говорил с придыханием, уверяя всех и каждого, что антисемитизма в Свердловске не было. На недоуменные вопросы неизменно отвечал: За все школьные годы меня ни разу не назвали жидом. Для меня Свердловск моего детства был и навсегда останется олицетворением ада. Посетив к старости десятки стран, в том числе в Африке и Латинской Америке, я нигде не встречал такого убожества, нищеты, агрессивной злобы и всеобщего пьянства. Мужики пили беспробудно и вусмерть били жен и детей. Невозможно было пройти и полквартала, чтобы не встретить двух-трех валяющихся на дороге пьяных. Женщины (бабы) таскали на стройках цемент и кирпичи, рельсы и шпалы. Все ходили в тряпье: латаные и перелатанные штаны и пиджаки, штопаные рубашки и носки были нормой. За черным хлебом (белый считался чем-то вроде деликатеса) стояли в очередях не часами днями. Муку давали три раза в году. Грязь стояла непролазная. Лишь центральная улица, да и часть прилегающих к ней переулков были асфальтированы. Все остальное земля, глина, камни.Но, быть может, самое чудовищное впечатление оставляли безногие инвалиды войны. Вчерашние спасители отечества передвигались на самодельных тележках на подшипниках, отталкиваясь от земли руками в культяпках. В первой половине дня они побирались на рынках, воровали, продавали наворованное и свои ордена, а во второй - стекались к рюмочным, чтобы уже вскоре заполнить окрестные канавы и ямы. Зрелище фантасмагорическое, Хичкок отдыхает!Островом цивилизации и в этом мы с Костей соглашались была библиотека Белинского, а для меня еще и Дворец пионеров.Костины восторги по поводу свердловской жизни меня не столько злили, сколько удивляли: людей, не способных видеть дальше собственного носа, пруд пруди, но Костя! Увы, острый аналитический ум, наблюдательность и проницательность кончались у Кости там, где начинались семейные предания и околонаучные мифы.Костя говорил и писал о том, что дед его, Кушель, уроженец глухого литовского местечка Малые Жагоры, будто бы бросил иешиву, отправился в Петербург, окончил там институт, где изучил русский и европейские языки, а также математику, и в результате получил работу учителя математики уже в Больших Жагорах. И еще. Костя утверждал, что в 1915 году, в преддверии наступления немецких войск, деда, как государственного служащего, будто бы эвакуировали в витебскую губернию, в городишко Опочко, где он преподавал математику уже в обычной русской школе.Легенда не выдерживает критики. Ни один еврей из черты оседлости не мог даже носа сунуть в Петербург. По всей видимости, Кушель Кикоин, следуя распространенной тогда моде среди иешиботников, бросил иешиву и отправился на обучение в Еврейский учительский институт, коих к тому времени было два в Вильне и в Житомире. Надо думать, Кушель отправился в ближайшую Вильну. Преподавание там велось на русском языке, учеба длилась четыре года, причем, на казенный счет. Но при этом выпускники обязаны были отработать восемь лет учителями математики в казенных еврейских школах. Что же касается эвакуации из Жагор государственного служащего, то ни один еврей в России государственным служащим не был и быть не мог. Это Русская армия в 1915-1916 годах проводила массовое изгнание еврейского населения из зон военных действий. Погром проводился по приказу ее главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича, который постановил считать всех евреев потенциальными шпионами (4).Мой дед выслан был в том же 1915 году из тех же мест (дважды земляки!) и получил лист на право жительства в городишке Лысьва, что в Пермской губернии. Только после 20 марта 1917, когда Временное правительство опубликовало Декрет об отмене всех сословных, вероисповедных и национальных ограничений, евреи, высланные в глухие места внутренней России, могли ехать, куда хотели. Мой дед перебрался в Екатеринбург, Костин в Псков.Я долго думал, откуда же у Кости эта слепая вера в семейные и научные мифы? Конечно, сыграла роль и закрытость советского мира, и склонность к романтике (поэт все же!), но главное круг внимания. Все, что находилось за пределами его круга внимания, Костя даже не пытался осмыслить, а принимал на веру так, как о том говорили ему любимые и уважаемые им люди. С годами его безоглядная вера стала давать одну трещину за другой. Когда-то, рассказывая о создании атомной бомбы, Костя, ничуть не отрицая греховности всей этой затеи, тем не менее, о ее научной ее стороне говорил с восхищением: А все же сумели сделать, сумели! В последние годы он уже говорил: Сумели скопировать, тоже не просто!. А вот дедушка Кушель уже не окончил институт в Петербурге, а только ездил туда сдавать экзамены, что, впрочем, тоже крайне сомнительно.Но к чему все эти истории и предыстории?Константин Кикоин был блестящим физиком академической школы, необыкновенным эрудитом, превосходным поэтом и эссеистом. Его таланты (особенно литературные), само собой, не могли раскрыться в стране прогнившего социализма, но могли в Штатах, в Европе, в Израиле. Короче на свободе. По его же словам, он много лет колебался, разрываясь между верностью заветам/традициям и желанием вырваться, наконец, на свободу. Эти колебания стоили ему десяти-пятнадцати лет отсрочки выхода на свободу. Когда, наконец, это случилось, Косте уже было 52 года. И это был Израиль, где действовало правило, сформулированное еще в начале 70-х тогдашним заведующим кафедрой физики Тель-Авивского университета, имени которого никто никогда не вспомнит: Даже если в Израиль приедет сам Эйнштейн, места своего я ему не уступлю.Тяжел был путь физика К. Кикоина в Израиле. Тяжел и порой унизителен. Костя, повторяю, не любил говорить о своих проблемах, но было ясно: ему пришлось начинать все с начала. К тому же он был на редкость скромен, раздувать щеки, размахивать крыльями, заполнять собой пространство не умел органически. Эти его качества вызывали восхищение окружающих, но с точки зрения устройства карьеры в Израиле были большим минусом. Да и помощи по большому счету ему никто не оказал и занять положенного места в израильской научной иерархии ему не удалось. Конечно, если бы, уезжая из России, Костя договорился с каким-нибудь университетом в Европе или Штатах (как это делами многие коллеги его уровня), его положение, как ученого, было бы несравненно более высоким и устойчивым. Но, удивительное дело, Костя не отчаивался, не опускал рук, а всеми силами бился за жизнь, радуясь тому, что уже имел. Хвала ему и слава!Зато в Израиле Костя окончательно сложился, как поэт, издал семь сборников поэзии, участвовал в различных проектах, вроде периодического издания Русское еврейство в зарубежье, был частым гостем Русской библиотеки в Иерусалиме, обрел друзей и почитателей из числа местных литераторов и ценителей поэзии.Говорят, Костя ушел из жизни. Я же думаю, что он жив. Только почему-то не приезжает ко мне в гости.Примечания:1.Томас Венцлова, 1937, литовский поэт, эссеист, славист и полонист, профессор Йельского университета (США)2.К. Кикоин. От августа до августа, Филобиблон, 2013. Иерусалим3.Борис Хазанов, 1928, писатель, эссеист, переводчик.4.История выселения еврейского населения России из прифронтовых зон в ходе Первой мировой войны. См. Г. В. Гессен, Архив русской революции, том XIX, Берлин, 1928. А также: С. Дубнов, Новейшая история еврейского народа, том III, Рига, 1938. источник »
